— Вы опять не тот хлеб купили, — голос Кати, невестки, пронзил уши, пока я разбирала пакеты на кухне. — Я же просила бездрожжевой. Уже пятый раз прошу.
С этими словами она взяла батон, будто это была ядовитая змея, и с пренебрежением повертела в руках.
— Катюш, прости. Забыла. День суматошный.
— У вас вечно всё суматошно, Анна Петровна. А это потом есть нам. У Артёмки может быть аллергия.
Она швырнула батон на стол, демонстрируя, что делает мне одолжение, не отправив его прямо в мусорное ведро.
Я сглотнула подступивший ком. Моему внуку Артёму шесть, и у него никогда не было аллергии на обычный хлеб.
В дверях появился сын.
— Мам, ты синий джемпер не видела?
— Видела, Олежек. Он в стирке, я вчера…
— Зачем?! — перебил он. — Я его сегодня надеть хотел! Ну мам!
Он ушёл, оставив за собой раздражённое «ну мам», которое больнее било, чем пощёчина. Я же просто хотела помочь. Постирала. Позаботилась. И опять — виновата.
Я пошла в свою комнату. По пути слышала, как Катя весело рассказывает подруге по телефону: «Свекровь опять чудит». Смех из трубки колол хуже её слов.
Моя комната была единственным убежищем в этом большом, когда-то уютном доме. Теперь он гудел, как ульи — шумно, тесно. И до боли одиноко.
Я села на край кровати. Всю жизнь боялась остаться одна — думала, что страшно сидеть в пустых комнатах. Какая же я была наивная.
Только к пятидесяти пяти поняла: самое страшное — жить в доме, полном людей, которым ты не нужна.
Ты для них — бесплатная функция: подай, принеси, постирай. Но строго по инструкции. Чуть оступилась — и уже мешаешь.
Вечером я попыталась ещё раз. Сын, нахмурившись, сидел за ноутбуком.
— Олег, может, поговорим?
— Мам, я работаю, не видишь? — не отрываясь от экрана.
— Я просто хотела…
— Потом, а?
«Потом» никогда не наступало. У них с Катей была своя жизнь. А я — просто фон. Как старый диван. Есть, но мешает.
В дверь тихонько постучали. Это был Артёмка.
— Ба, почитай, — он протянул мне книжку.
Сердце екнуло. Вот он — мой маленький свет.
— Артём! — Катя появилась тут же. — Я кому сказала, бабушку не трогать? Иди, у тебя планшет по расписанию.
Она выхватила книжку и увела сына.
Я осталась сидеть. И в этот момент поняла: хватит. Больше не могу быть просто фоном.
Решение зре́ло во мне несколько дней. Я молча мыла посуду, сносила колкие замечания. И крепло оно тогда, когда в мусорке я нашла почти полную кастрюлю плова. «Слишком жирно. Мы на диете».
Я решила начать с малого — со своего пространства.
В субботу, пока дом спал, я достала коробки с антресолей. Вещи мужа: книги, инструменты, фотографии. Разложила всё в гостиной. Хотела сделать уголок памяти, повесить его портрет.
Первой пришла Катя. Застыла в дверях, как будто увидела тараканов.
— Это что такое?
— Доброе утро, Катя. Разбираю вещи.
— В своей комнате нельзя? У нас гости сегодня. А тут — завал.
— Это и моя гостиная, — сказала я тихо, но твёрдо. — И это вещи отца Олега.
Катя фыркнула и ушла на кухню, громыхая чайником. Через пару минут пришёл сын.
— Мам, что за цирк? Катя говорит, ты всё захламила.
— Я хочу повесить портрет отца. Вот сюда, — показала на стену.
— Сюда? Ты серьёзно? Мы сюда зеркало выбрали. Модное.
Зеркало. Модное. Важнее памяти.
— Олег, это мой дом.
— Опять ты со своим «мой дом». Мы тут живём! Мы ремонт делали!
Ремонт? Это вы про ту салатовую стену на кухне?
— Я хочу, чтобы дом остался домом. А не декорацией к модным причудам.
Вечером был разговор. Серьёзные лица, отрепетированные фразы.
— Мам, — начал Олег. — Дом этот слишком большой. Коммуналка, уборка…
— Мы заботимся о вас, — подхватила Катя. — Вам будет трудно одной, когда мы съедем.
— Куда вы собрались?
— Хотим продать дом, — сказал Олег. — Купим себе квартиру. И тебе — однушку.
— Продать… мой дом?
— Ну почему сразу твой? — скривилась Катя. — Мы же тут тоже живём. Или ты хочешь, чтобы мы всю жизнь обслуживали этот сарай?
Я поднялась. Ноги ватные, но стояла прямо.
— Нет.
— Что «нет»? Мам, это всем выгодно!
— Я сказала: нет. Этот дом не продаётся. Никогда.
Я посмотрела сыну в глаза. Там была только досада. И расчёт.
— Ты не поняла, — прошипел он. — Это не просьба. Риелтор уже есть.
— Отменяй риелтора, — ответила я спокойно. Всё во мне дрожало, но я знала — шаг назад, и меня растопчут.
— Ты будешь жить в своей однушке и радоваться! — взвизгнула Катя.
— Катя! — Олег одёрнул её. — Мам, ты как можешь? Я же ради семьи…
— Мой внук будет приезжать сюда. В дом бабушки. А не в безликую новостройку, купленную на костях деда.
— То есть, мы для тебя никто? — вспыхнула Катя. — Пожили — и вон?
— Ты это сказала. Не я.
После этого начался холодный террор. Молчание, хлопанье дверей, еда только на двоих. Они хотели меня выжить.
Но я не боялась. Я уже была одна — и привыкла.
В пятницу я сделала свой ход. Положила на стол два билета.
— Это что?
— Билеты. Вам. На следующую субботу. В ваш родной город.
— Вы нас выгоняете? — Катя схватила билеты.
— Я даю вам шанс начать отдельную жизнь. Без меня. Без этого дома. Я даже помогу с арендой.
— Ты не имеешь права! — закричал Олег. — Я тут прописан!
— Прописан. Но дом на мне. И я устала.
— Ты пожалеешь! Ты останешься одна!
— Я уже была одна. В доме, полном людей. Не хочу больше.
Они уехали через неделю. Артёмка плакал. Я пообещала, что он ещё приедет. Может быть.
Когда дверь захлопнулась, я прошла по пустому дому. Подошла к стене, где должно было быть модное зеркало. Взяла гвоздь, молоток, портрет мужа.
Пара ударов. Он висел. Молодой, улыбающийся.
Это не была победа. Это было — правильное.
Месяц я жила, как в медовый период. Кофе на веранде, книги, перестановка мебели. Дом дышал со мной. Я поняла: уединение — не одиночество.
В конце второго месяца — звонок. Олег.
— Мам? Мам, у нас беда.
Я села.
— Что случилось?
— Катя… в больнице. Серьёзно. Нужны деньги. Очень большие. Помоги.
Сумма была почти равна стоимости той самой «однушки».
— Я подумаю, — ответила я.
Целый день я ходила, будто в тумане. Вечером позвонила старой подруге.
— Катьку? Видела вчера. В ТЦ. Шубу выбирала. Говорит, в новую квартиру переезжают.
Я налила бокал вина. Села. Когда Олег позвонил снова, я ответила сразу.
— Ну что, мам? Ты надумала?
— Надумала, сынок.
— И что? Продаёшь?
— Нет.
— Как — нет? Хочешь, чтобы Катя страдала?
— Передай Кате, что шуба ей идёт. Особенно — к больничной койке.
И ещё: денег не будет. Никогда. И номер скоро сменится.
Я отключилась, не дожидаясь ответа.
Допила вино, глядя на сад. Это была не победа. Это было — исцеление.
Теперь я знала: страшнее всего — отдавать всё тем, кто готов забрать у тебя последнее. А важнее всего — вовремя это понять.
