— Лёш, смотри, какая прелесть! Ну просто сказка, правда? Надо брать билеты, девчонки уже купили, я одна осталась.
Катя порхала по залитой солнцем гостиной, словно яркая тропическая птица, случайно залетевшая в обычную московскую квартиру. На ней были короткие шёлковые шорты и белоснежный топ, открывающий идеально ровный загар. Она протянула Алексею планшет, на глянцевом экране которого сияли неправдоподобно голубые бассейны, утопающие в зелени пальм, и белоснежные бунгало под соломенными крышами. Она говорила об этом не как о просьбе, а как о чём-то давно решённом, само собой разумеющемся, словно обсуждала покупку нового сорта кофе.
Алексей молчал. Он не отрывал взгляда от её лица — свежего, ухоженного, сияющего беззаботным счастьем. Лица женщины, которая никогда не знала, что такое будильник в шесть утра, переполненное метро и дедлайны, от которых сводит желудок. Он смотрел на её идеальный педикюр, на лёгкую, продуманную небрежность её причёски, и чувствовал, как внутри него что-то медленно, но неотвратимо обрывается. Не лопается с громким треском, а именно обрывается, как последний, истёршийся канат, на котором слишком долго висел неподъёмный груз. Груз её желаний, её праздности, её полного, искреннего непонимания того, откуда берутся деньги на всю эту «прелесть».
Он молча взял из её рук планшет. Его пальцы скользнули по экрану, пролистывая фотографии. Вот спа-центр с лепестками роз. Вот ресторан на берегу моря. Вот улыбающиеся пары с бокалами шампанского. Это был чужой, глянцевый мир, входной билет в который стоил ему нескольких месяцев напряжённой, изматывающей работы. А для неё это была просто очередная картинка, которую нужно было немедленно превратить в реальность.
— Я не буду ничего покупать, — сказал он.
Голос его прозвучал тихо, почти бесцветно, но в этой тишине было что-то окончательное, как удар молотка судьи. Он положил планшет на кофейный столик. Солнечный луч, пробившийся сквозь стекло, упал на экран, высветив тонкий слой пыли на полированной поверхности стола.
Катя замерла на полуслове, её сияющая улыбка медленно сползла с лица. Она смотрела на него так, будто он внезапно заговорил на неизвестном ей языке.
— В смысле? — переспросила она. Это было не вопросом, а вызовом. В этом коротком слове слышалось недоумение, возмущение и плохо скрываемое презрение к его внезапной, нелепой причуде. Она ждала, что он сейчас опомнится, неловко улыбнётся и скажет, что просто неудачно пошутил. — Так дай мне денег, своих ведь у меня нет!
Но он не улыбнулся. Он медленно поднялся с кресла. Его лицо, обычно спокойное и немного усталое, изменилось. Оно стало жёстким, словно высеченным из камня. И тут он взорвался. Это не был крик отчаяния или обиды. Это был выплеск долго копившейся, холодной ярости, которая наконец нашла выход.
— Так иди и работай, Кать! Или ты думаешь, что я буду обеспечивать все твои хотелки всю жизнь? Так вот ты ошиблась! Ты ни по дому ничего не делаешь и не работаешь, так не пойдёт!
Он выговаривал каждое слово чётко, раздельно, вбивая их в неё, как гвозди. Он смотрел прямо на неё, и в его взгляде больше не было ни любви, ни нежности, ни даже привычной усталой снисходительности. Там было что-то новое, страшное для неё — открытое, неприкрытое презрение. Он смотрел на неё как на чужого, неприятного ему человека, которого он по какой-то нелепой ошибке слишком долго терпел в своём доме. И этим взглядом, этим голосом он только что поджёг их мир.
Первоначальный шок на лице Кати сменился чем-то другим. Это не было обидой или страхом. Это была чистая, незамутнённая ярость оскорблённой богини, которой посмел перечить её же жрец. Она выпрямилась, её тело, только что расслабленное и ленивое, налилось хищной грацией. Она сделала шаг к нему, и в её глазах вспыхнули холодные синие огни.
— И ради этого ты меня добивался? Чтобы теперь попрекать куском хлеба?
Её голос обрёл силу и металлическую твёрдость. Она больше не была беззаботной птичкой. Она была обвинителем.
— Я прекрасно помню, как ты бегал за мной, Лёша. Как ты говорил, что такая женщина, как я, создана для того, чтобы украшать мир, а не для кастрюль и пылесосов. Ты обещал мне сказку. Ты клялся, что я не буду знать забот. Ты носил меня на руках! А что теперь? Я прошу тебя о какой-то несчастной поездке с подругами, а ты смотришь на меня, как на попрошайку! Это и есть твоя сказка? Мелочные упрёки и подсчёт каждого потраченного рубля?
Она говорила это с такой праведной уверенностью, будто зачитывала ему приговор за нарушение священного договора. В её мире всё было логично: он должен был обеспечивать красивую жизнь, а она — быть красивой. Она свою часть сделки выполняла безупречно. Теперь он, по её мнению, пытался жульничать. Она выставляла его не просто мужем, который устал, а предателем, нарушившим главную клятву.
Алексей слушал её, не перебивая. На его лице не дрогнул ни один мускул. Когда она закончила свою обличительную речь, он сделал небольшую паузу, давая её словам раствориться в воздухе.
— Сказка, говоришь? — он усмехнулся, но без веселья. Это был короткий, сухой звук. — В сказках принцессы обычно хоть что-то умеют, кроме как смотреться в зеркало. Давай вспомним другую часть нашей истории. Например, тот самый институт, куда твой папа с моим дядей тебя буквально на руках занесли. Престижный факультет, лучшие преподаватели. Твоим родителям это стоило огромных денег и нервов. Мне — унизительных просьб. А сколько продержалась там принцесса? Пять месяцев? Или шесть?
Он говорил спокойно, почти равнодушно, но каждое его слово било точнее любого крика. Он не жаловался и не упрекал. Он просто констатировал факты, выкладывая их на стол, как патологоанатом раскладывает на прозекторском столе органы больного.
— Тебе стало «скучно». Тебе было «неинтересно». Ты заявила, что дизайн интерьеров — это не твоё. Хорошо. Я спросил тебя: а что твоё? Может, курсы флористики? Языковая школа? Фотография? Я готов был оплатить всё, что угодно. Лишь бы ты хоть что-то делала. Хоть чем-то горела, кроме распродаж и новых ресторанов. И что ты выбрала? Ты выбрала ничего.
Он обвёл взглядом гостиную. Идеальный ремонт, дорогая мебель, огромный телевизор на стене. И во всём этом чувствовалась какая-то безжизненность, музейность. Это было не гнездо, а красивая витрина.
— Ты говоришь, я попрекаю тебя куском хлеба? Катя, мы уже полгода питаемся едой из доставок, потому что тебе «некогда» готовить. Хотя всё твоё время — это сон до полудня, фитнес-клуб и болтовня с подругами. Я прихожу домой после двенадцатичасового рабочего дня и мою за тобой чашку из-под утреннего кофе. Не потому что я жадный или мелочный. А потому что я перестал понимать, за что именно я плачу. Я обещал тебе заботу и защиту, да. Но я подписывался на брак, на партнёрство. А получил на свою шею красивого, но очень дорогого в обслуживании ребёнка, который считает, что ему все должны по праву рождения.
Катя слушала его, и на её лице отражалась быстрая смена эмоций: недоверие, гнев, а затем — презрительная, кривая усмешка. Она поняла. По крайней мере, ей так казалось. Она нашла единственное, по её мнению, логичное объяснение его поведению.
— Я поняла. Ты просто завидуешь.
Она произнесла это с интонацией человека, который только что разгадал сложную загадку. Она снова была в своей стихии, снова на коне. Она вновь обрела уверенность.
— Завидуешь, что я красивая и лёгкая, а ты превратился в занудного, уставшего мужика, который только и умеет, что считать свои деньги и ныть! Тебе просто невыносимо видеть, что кто-то рядом с тобой умеет радоваться жизни, пока ты сам прозябаешь в своём офисе. Ты потерял вкус к жизни, Лёша! И теперь пытаешься отравить её и мне.
Она смотрела на него с триумфом. Она была уверена, что попала в самое больное место. Ведь что может быть унизительнее для мужчины, чем признание в собственной зависти к женской лёгкости бытия?
Алексей посмотрел на неё так, как учёный смотрит на интересный, но совершенно предсказуемый образец под микроскопом. Он даже не счёл нужным опровергать её слова. Он просто перешагнул через них, как через незначительное препятствие на пути.
— Завидовать? Катя, завидовать можно уму, таланту, силе духа. Тому, что человек создал сам, что он выстрадал, чего добился. А твоя «лёгкость»… Ты даже не представляешь, как точно ты подобрала слово. Это именно лёгкость. Лёгкость мыслей, лёгкость желаний, лёгкость в отношении к чужому труду. Это не жизнерадостность, как ты думаешь. Это инфантилизм. Безответственность, возведённая в абсолют. Полное отсутствие представления о том, как устроен реальный мир.
Он говорил всё так же ровно, но теперь в его голосе появились новые, стальные нотки. Это была не злость. Это была холодная, выверенная жестокость человека, который решил довести операцию до конца.
— А твоя красота — это не твоя заслуга. Это генетическая лотерея, в которой ты не выиграла, а просто не проиграла. Это твой единственный актив, Катя. И он, в отличие от ума или опыта, со временем только дешевеет. Я раньше думал, что за этой красивой оболочкой есть что-то ещё. Какая-то искра, какая-то глубина, которую нужно просто раскрыть. Я ошибался. Там ничего нет. Только пустота, прикрытая дорогими платьями и салонными процедурами. Ты — идеальный продукт потребления. Красивая упаковка без содержимого.
Он сделал паузу, давая ей в полной мере ощутить вес сказанного. Катя стояла неподвижно, её лицо застыло, превратившись в белую маску. Триумфальная улыбка исчезла, оставив после себя лишь растерянное, испуганное выражение. Он подошёл к окну и посмотрел вниз, на снующие по улице машины.
— Ты когда-нибудь задумывалась, что ты будешь делать, если вдруг не станет меня? Или твоих родителей? Когда иссякнет этот неисчерпаемый, как тебе кажется, источник денег. Что ты будешь делать? Думаешь, выстроится очередь из олигархов, готовых взять на содержание тридцатилетнюю женщину без образования, без профессии и с запросами королевы? Нет. Это так не работает. Ты станешь развлечением на пару месяцев для престарелых дельцов, которые будут покупать твои ужины и платья в обмен на твою молодость, пока она ещё хоть чего-то стоит. А потом тебя просто выбросят, как надоевшую игрушку, и найдут новую, посвежее.
Он повернулся и посмотрел ей прямо в глаза. Его взгляд был абсолютно пустым.
— Ты — продукт тепличного воспитания. Красивая, дорогая, но абсолютно нежизнеспособная орхидея, которая погибнет, как только её вынут из этой оранжереи. И я больше не хочу быть садовником в этой оранжерее. Я устал.
На мгновение в комнате повисла пустота. Не тишина, а именно звенящая, высасывающая воздух пустота, в которой слова Алексея продолжали висеть, как ядовитый туман. Он уничтожил её мир, её самооценку, её единственную опору — веру в собственную неотразимость. Катя стояла, словно её ударили, но не физически, а гораздо страшнее — изнутри. Все её защитные механизмы, вся её привычная броня из кокетства, упрёков и напускного высокомерия рассыпалась в прах. И под ней оказалась маленькая, растерянная девочка, которой только что объяснили, что Деда Мороза не существует, а все подарки под ёлкой — просто купленные вещи.
И тогда, в последней отчаянной попытке вернуть себе контроль, она прибегла к последнему оружию, которое у неё оставалось — к шантажу.
— Да я от тебя уйду! — выкрикнула она, вкладывая в голос всю ту спесь, которую смогла наскрести на дне своей души. — Уйду, и уже завтра найду себе нормального мужика, который будет пылинки с меня сдувать, а не считать копейки! Настоящего мужчину, а не тебя, занудного бухгалтера!
Она ждала ответной реакции. Гнева, мольбы, страха потерять её. Чего угодно, что вернуло бы её в центр его вселенной.
Но Алексей даже не посмотрел на неё. Он слушал её угрозу с тем же отстранённым интересом, с каким слушают прогноз погоды по радио. Он не спорил. Он не возражал. Он просто молча развернулся и вышел из гостиной. Катя на секунду застыла, решив, что он просто сбежал, не выдержав её напора. Это была маленькая, жалкая победа. Но он вернулся через минуту.
В его руках ничего не было. Он спокойно подошёл к своему рабочему столу в углу комнаты, достал из кармана маленький ключ, открыл им нижний ящик, а затем набрал код на небольшом встроенном сейфе. Раздался тихий электронный писк, и дверца открылась. Катя смотрела на его манипуляции, ничего не понимая. Он неторопливо достал из сейфа толстую пачку денег. Не кредитную карту, не чековую книжку. Именно пачку свежих, хрустящих купюр, перехваченных банковской лентой. Это было настолько буднично и в то же время так чудовищно в контексте происходящего.
Он вернулся в центр комнаты, где она так и осталась стоять, и, не говоря ни слова, бросил пачку на полированную поверхность кофейного столика. Деньги упали с глухим, тяжёлым шлепком, который прозвучал в мёртвой пустоте комнаты громче выстрела.
— Вот. Возьми, — его голос был абсолютно ровным, как у кассира, выдающего зарплату. — Это тебе на первое время. Выходное пособие. На съёмную комнату и на поиск того самого, кто будет сдувать пылинки.
Он посмотрел ей в глаза в последний раз. Во взгляде не было ни ненависти, ни злости, ни сожаления. Только холодная, безразличная констатация факта. Он смотрел на неё как на уволенного сотрудника, с которым все расчёты произведены.
— Представление окончено. Ищи другого дурака.
И после этих слов он совершил самое страшное. Он не ушёл. Он не хлопнул дверью. Он просто повернулся к ней спиной, сел в своё рабочее кресло, открыл ноутбук и, щёлкнув по тачпаду, погрузился в экран. В полной тишине раздался едва слышный стук клавиш. Он начал работать. Он просто вычеркнул её из своей жизни, из своего пространства, из своего времени. Прямо сейчас.
А Катя осталась стоять посреди их идеальной гостиной. Солнце всё так же било в окна, заливая комнату ярким, безжалостным светом. На столе перед ней лежала пачка денег — унизительная плата за годы, проведённые вместе. Окончательный расчёт. Она смотрела то на деньги, то на его широкую спину, на его пальцы, бегающие по клавиатуре. И впервые в своей жизни она ощутила не обиду и не злость, а ледяной, всепоглощающий ужас. Ужас от того, что сказка действительно закончилась. И за порогом этой квартиры её ждал реальный мир, в котором она не умела жить…
