— Это что? Девочка?.. Я ждал сына.
— Саша, это же наша дочь…
Его слова вонзились в меня, как кинжал. Я ещё дышала неровно, лихорадочно, после родов. Прижимала к груди крохотное тельце с тёплой, влажной кожей и сморщенным ликом новой жизни. А он стоял — каменный, чужой, не отец, а прохожий.
Миг назад я была окрылённой матерью, теперь — пустой оболочкой. Александр навис надо мной, и лицо его было чужим. Прежняя мягкость исчезла без следа.
— Ты должна была родить сына. А теперь, что? Хочешь, чтобы я двоих баб кормил?
— Мы и без тебя справимся, Саша. Просто будь рядом. Пожалуйста…
Между нами встала тишина. Тяжёлая, как бетонная плита. Он не подошёл, не взглянул на дочь. Смотрел поверх нас, сквозь.
— Ты даже с этим не справилась, — бросил он. — Без мужика ты — никто. Я ухожу.
Развернулся и пошёл. Просто ушёл. Не оглядываясь. Как будто не я родила его ребёнка, а просто поцарапала его машину.
Медсестра, зашедшая спустя минуту, молча протянула мне платок и забрала малышку. Я сидела, глядя в пустоту. Только вчера он выбирал имена и целовал мой живот. А сегодня… он исчез. Вместе с собой унёс и часть меня.
Мы вернулись домой. Я — сломанная. Она — маленький свёрток тепла. Александр встретил нас с каменным лицом. Не сказал ни слова. Уже собирал вещи.
— Ты загнёшься тут, — процедил сквозь зубы, бросая в сумку одежду. — Вернусь лет через тридцать — посмотрю, в какую нищету ты скатилась.
Я не смогла ответить. Только крепче прижала дочь. Сердце билось где-то в горле.
В дверях вырос дед. Степан Карпович. Высокий, с прямой спиной и глазами, в которых вдруг вспыхнула сталь.
— Шаг сделаешь — назад не возвращайся, — произнёс он глухо. — Это дом моей внучки. И моей правнучки. А ты — не мужик. Ты мусор.
Александр застыл. Потом хмыкнул, схватил сумку и ушёл. Проходя мимо, даже не глянул на дочь.
Дверь хлопнула с такой силой, что со стены упала свадебная фотография. Стекло разбилось вдребезги — как моя жизнь.
Дед сел рядом, положил морщинистую руку мне на плечо:
— Поплачь, Настенька. А потом — вставай. Жизнь не ждёт.
Я смотрела на дочь. Такая крошечная, беззащитная… А уже без отца. Из глаз текли слёзы, но в груди что-то рождалось. Твёрдое. Горячее. Решимость.
— Я отомщу, — шепнула я, целуя её в лоб. — Не кулаками. Жизнью.
Дед кивнул, как будто понял всё.
— Как назовём? — спросил он.
— Маргарита. Пусть будет Рита.
— Цветок. Крепкий будет.
Первое время было тяжело. Кормления, недосып, усталость — как нескончаемая петля. Но дед был рядом. Ходил за продуктами, топил печь, приносил дрова. Молчал, но поддерживал. А однажды сказал:
— Настя, у тебя руки золотые. Помнишь, как пекла?
Я кивнула. До замужества обожала возиться с тестом.
— Будем печь. Печь и продавать. У нас печь — что надо. А я в райцентр свожу.
Так всё началось. С простого хлеба. На закваске. По бабушкиному рецепту. Через неделю дед вернулся с пустой корзиной и деньгами.
— Раскупили подчистую. Говорят, как в детстве.
Я пекла хлеб, потом булочки. Мак, изюм, повидло. Руки вспоминали. Тесто снова стало для меня терапией.
Рита росла спокойной. Как будто чувствовала — маме нужно восстановиться. Дед смастерил для неё люльку. Я ставила её рядом с собой и пекла.
Спустя год появились постоянные покупатели. Через два — спрос стал расти. К Ритиному четвёртому дню рождения я уже пекла калитки, драники, даже французские круассаны. Дед предложил:
— Надо пекарню делать. Большую. С настоящей печью.
Я боялась. Это ведь шаг. Деньги. Ответственность.
— Ты не девочка уже, — сказал он. — Ты — мастер. Вся область про твои пироги говорит.
Мы оформили кредит. Наняли рабочих. Купили оборудование. Я училась, читала, записывала, слушала передачи. А хлеб — продавался. Люди приезжали издалека.
Рита подрастала. Стройная, с каштановыми волосами и умными глазами. Ходила с корзинкой по деревне, раздавала булочки. Старушки махали ей:
— Солнышко наше!
Я больше не плакала. Шрам остался — но тихий. Как напоминание.
К шести годам Риты мы переехали в новый дом. Просторный. Светлый. Сад. Огород. Куры. Козы. Своя ферма. Люди выстраивались за нашими булочками с сыром и травами.
Однажды пришёл незнакомец. Высокий. С морщинками у глаз.
— Сказали, у вас лучший хлеб.
— Попробуйте, — сказала я.
Это был Пётр. Механик. Потом он стал помогать. Подвёз. Поднёс. Починил.
— От него пахнет хвоей и металлом, — сказала Рита. — Когда он рядом — спокойно.
Мы поженились. Скромно. Без громких слов. Просто. По-настоящему.
— Он не замена, — объясняла я Рите. — Просто идёт рядом.
— Он смотрит на нас, как на чудо, — ответила она.
Пётр стал частью нас. Без пафоса. С добротой. С заботой. С пониманием.
Дело росло. Рита — тоже. В десять лет она уже знала, что хочет быть врачом.
— Ты хлебом лечишь душу, — сказала она. — А я хочу — тело. Чтобы вместе.
Она уехала учиться. С медалью. С мамиными булочками. Я смотрела ей вслед — и гордилась.
Прошло тридцать лет. Я была в фартуке. Вся в делах. Как всегда.
Калитка скрипнула. Вошёл старик. Сгорбленный. Уставший. Пахло перегаром и прошлым.
— Настя… Это ты?.. — прохрипел он.
Александр. Тот самый. Узнала по голосу.
— Я вернулся. Хотел… узнать… как ты.
— Хотел посмотреть, загнулась ли я? Посмотри.
Он посмотрел. На дом. На пекарню. На сад. На жизнь, которую я построила.
— Ты молодец…
— Не для мести. Ради себя. Ради Риты. Обещала — и сдержала.
Он потянулся к хлебу. Я не дала. Потом всё же сунула ему две буханки.
— Бери. И иди. Здесь тебе нет места.
Он пошёл. Сгорбленный. Старый. Сломанный. Как память. Как урок.
Рита вышла. Красивая. В халате.
— Кто это был?
— Призрак. Уже исчез.
Она молча обняла. Всё поняла.
Вечером на веранде мы с Петром пили чай. За окном закат. За плечами жизнь.
— Я видел его, — сказал Пётр. — Был рядом. Если бы надо — подошёл бы.
— Знаю. Ты всегда рядом.
— Ты не просто сильная. Ты — непобедимая.
Я прижалась к нему. А из дома доносился голос Риты. Уверенный. Зрелый. Профессиональный.
— Она нашла свой путь, — сказала я.
Вечером был ужин. Соседи. Смех. Хлеб. Соленья. Тепло.
— Знаешь, — сказала я Рите. — Раньше думала, что лучшая месть — это красивая жизнь.
— А теперь?
— А теперь — месть не нужна. Я просто счастлива. А это — дороже всего.
