— Тётушка, родная моя, как вы себя чувствуете? — голос Евгения, её двоюродного племянника, просочился в трубку, как тягучий, перегретый на солнце сироп. Сладкий до тошноты. Каждое слово звучало, будто смачно намазано фальшью, а за интонацией чувствовалась театральная репетиция у зеркала.
Елизавета Семёновна сидела у окна, в своём тяжёлом кресле. Сквозняк чуть колыхал пыльные шторы, а на лице её всплыла усмешка — кривая, почти волчья. Усмешка хищника, который видит, как добыча ступает на тонкий лёд.
— Превосходно, Женечка, просто великолепно, — проскрипела она, растягивая слова. Голос её был дряхлым, с хрипотцой, как у старухи, которая уже давно должна была отойти в мир иной. — Доктора говорят: ещё лет двадцать проживу. Так что можешь пока не волноваться — похорон не предвидится. Не торопи смерть, милый, она таких, как ты, не любит.
На другом конце провода — глухая, звенящая тишина. Та самая, наполненная сдержанной яростью. Елизавета прямо чувствовала, как он сжал трубку, как покраснело его лицо, как в голове роятся новые, ещё более приторные фразы. Но она не дала ему шанса — повесила трубку с лёгким щелчком, будто захлопнула дверь перед мордой голодного шакала.
Ей было почти восемьдесят. Но она не чувствовала себя старой. Она была бойцом. Ветераном не войны, а жизни. Империя, которую она построила, начиналась с маленького ларька, а закончилась сетью бутиков, квартирами в центре и заграничным счётом, о котором никто даже не догадывался.
Муж не выдержал её ритма. Ушёл. Друзья? Были, но исчезли, когда она превратилась из мягкой Лизоньки в железную мадам Семёновну. Детей не было. Или не получилось. Или не захотела. Не до того.
Пару лет назад она попыталась притвориться обычной бабушкой. Поехала в сквер, подъехала к лавочке. Посидела. Послушала. Старушки жаловались: кто на внуков, кто на пенсии. Но стоило ей заговорить, как пошёл сквозняк:
— Петровна, не жалуйся на сына. Я же помню, как ты его в интернат сдала, чтобы с любовником на курортах зависать. А ты, Фёдоровна, не ври про сноху. Сама же мне хвасталась, как её выжила.
Зашипели. Замерли. Потом — как змеи. Она развернула кресло и уехала. Без оглядки. Она поняла: её мир — не лавочка и не баранки. Её мир — клетка. Да, золотая. Но своя.
А тут — Евгений и Светлана. Сладкие, как приторные пирожки. Светлана улыбалась, как будто зубы — это всё, что у неё осталось от человечности. Пироги приносили, сладенькие речи вели, а в глазах — холодный расчёт. Они ждали её смерти. Нет. Мечтали о ней. И чем дольше она жила, тем злее становились. Светлана поглядывала, как медик, прикидывая: а не пора ли «помочь»?
После очередного визита, когда в воздухе ещё долго стоял её тяжёлый, тошнотворный парфюм, Елизавета Семёновна впервые за долгое время почувствовала не усталость, а страх. Острый, как лезвие. Он жужжал в голове, как сирена.
И тогда она поняла: не будет жертвой. Не в этой жизни. Она достала старую записную книжку. Иосиф. Подчёркнуто трижды. Былое. Он должен был ей. Серьёзно должен.
— Мне нужен человек, — сказала она, набрав номер. — Не телохранитель. Символ. Страх. Чтобы они обходили дом за квартал.
Марина, домработница, ахнула:
— Да вы что! Он же с судимостью! Да он нас обеих заколет!
— Он — честный, — спокойно ответила Елизавета. — А те? Врут, улыбаются, а в глазах — калькулятор: сколько стоит моя смерть?
Через два дня в дверь позвонили. Марина открыла и застыла. Мужик лет сорока, лоб тяжёлый, взгляд исподлобья. Весь — как тень. Без слов, без улыбки. Солдат. Зэк. Жизнь на лице.
— Проходите, Алексей. Я вас жду, — раздался изнутри уверенный голос.
Он вошёл. Она посмотрела в него. Не в уголовника — в человека. Сломленного, но не растоптанного.
— Мне не сиделка нужна. Мне нужен страх. Чтобы рядом ходил. Чтобы на них смотрел — так, будто может снести голову. Вы сможете?
— Смогу, — глухо сказал он. — Я сидел. За жену. Толкнул одного — умер. А она потом за другого вышла. Мне уже терять нечего.
— Вы приняты.
И он остался.
Сначала Марина шарахалась от каждого его шага. А потом — начала класть лишнюю котлету. Он ел молча, скромно. Как щенок, что не привык, что его кормят. Под кожей — кости, движения сдержанные, в глазах — шахта. Тьма. Без надежды. Но без злобы.
А потом — сад. Алексей предложил выйти. Помог. Вынес её в кресле. А она — встала. Встала! И пошла. Шаг. Второй. Третий. И вот она снова чувствовала себя живой.
Сад начал оживать. А потом он привёл Ксению. Весну. Свет. Девушку с руками в земле и душой в небе. Смеялась, высаживала цветы, вносила жизнь. А Алексей… смотрел на неё, как на солнце.
Елизавета всё видела. И подталкивала. Она даже отвезла его в магазин. Купила костюм. Он стал другим. Джентльменом. Не по паспорту — по сути.
А потом — спектакль. Юбилей. Восемьдесят. Приглашены Евгений и Светлана.
— Что, вынесут в гробу? — прошептал Женя.
Они не знали, что всё записывается.
Вошли Алексей и Ксения. За ними — Елизавета. В платье. С жемчугом. На каблуках. Королева.
— Спасибо, что пришли, — сказала она. — А теперь — Лёша, чего ждёшь?
Он стал на колено. Ксения — в слезах. Сказала «да».
— А я дарю им дом. Счастья вам. Завтра всё оформим.
— Её надо убрать, — прошипела Светлана.
— Попробуйте, — наклонился Алексей. — Я уже сидел. Вернусь не страшно. Но вы — не вернётесь.
И они ушли. С трясущимися руками.
Через три месяца в саду была свадьба. Цветы. Смех. Алексей и Ксения сияли. А Елизавета — во главе стола. Как мама. Как бабушка. Как душа дома.
Потом — ребёнок. Мальчик. Внук. Она держала его и плакала. Не от боли. От счастья.
Она выиграла. Не бизнесом. Не домами. А семьёй. Настоящей. Живой. Своей.
И это была её главная победа
